Лев Шерстенников «Дмитрий Бальтерманц»

Уверен, сейчас не найдется и человека, который бы помнил эти незатейливые слова, который распевали «веселые и находчивые» из телевизионного клуба КВН в годы чуть не полувековой давности. Бальтерманц… Какая штука: фамилия стала нарицательной, стала обозначать профессию. Кому такое удавалось? Ньютону?

Мне повезло (а может, это судьба?), что наша семья выписывала «Огонек» с моих ранних школьных лет. Журнал приходил в Уфу с опозданием на неделю. Но каждый понедельник наша почтальон Зоя звонила в дверь и вручала свежий номер, разумеется, чудесно пахнувший краской. Журнал в те времена выходил с белой защитной суперобложкой из простой газетной бумаги, чтобы в пути не повредилась мелованная обложка – ворота в волшебный мир замечательных фотографий.

Как сейчас помню: раскрываю журнал, а там – снимок старика-бакенщика с Камы. Бородатое лицо, освещенное керосиновой лампой бакена. Именно эти керосиновые лампы и должен был зажигать по вечерам бакенщик. Смутно угадывается река, а может, это только кажется. Позднее, став искушеннее, я начал «догадываться», что подобный снимок вполне можно было сделать и на берегу – все равно же ни черта не видно обстановки. Но кому нужны «факты», когда «эффекты» – вызываемые чувства — столь высоки и прекрасны! Я таял, глядя на снимок. А в подписи под ним стояло «Фото Дм. Бальтерманца»…

Дома у нас был свой «бальтерманц». Так старший братец окрестил среднего, который бредил фотографией и был домашним фотолетописцем.

Так почему же все-таки Бальтерманц? В журнале встречалось немало и других имен, которые висели в памяти. И Фридлянд, и Савин, и… да, пожалуй, и все. Остальные сливались как-то в сплошной ряд. Ну, а Бальтерманц почему вне ряда? Не оттого ли, что главные события и главные лица страны – «от Бальтерманца»? До сих пор помню – да что, помню – храню тот траурный номер, посвященный прощанию со Сталиным. В номер, видимо, в последний момент, была вложена отдельным листком фотография Сталина, лежащего в гробу. Бальтерманц. А в самом номере его снимок: рабочие ЗИСа (тогда автомобильный завод носил еще имя вождя) с заплаканными лицами слушают у заводского динамика траурные сообщения… Бальтерманц мог все. И всюду был.

Еще одно, что выделяло Бальтерманца, безукоризненная техника и какая-то «праздничность» довольно заурядных сюжетов. Недоброжелатели могут назвать это лакировкой. Мне – и тут я, думаю, не одинок – кажется естественным, что фотограф вбирает в свой видоискатель то, что наиболее эстетически приятно. Что ж, у художника и лохмотья и грязь живописны. Иначе какой же он художник?!

Этого загадочного небожителя воочию мне впервые довелось увидеть в 1962 году, когда в Москве, в Доме журналиста, открывалась юбилейная выставка, приуроченная к 50-летию мастера. Элегантный, но без перебора, загорелый, красивый, но без слащавости, крепкий, но без излишней грузности, остроумный, но без натужности, Бальтерманц был бриллиантом среди стекляшек. Позднее, когда я видел Дмитрия Николаевича в различных обстоятельствах, среди людей разных категорий и общественных положений, он всегда смотрелся как украшение общества. Или, если хотите, первым среди равных. Причем, как мне кажется, для этого он не прилагал никаких усилий. Таким уж, видно, мама его родила.

Но не только мама. Он имел чувство собственного достоинства, которое, несомненно, оберегал. Однако не во вред чувству достоинства других. Мне приходилось быть свидетелем того, как Бальтерманц набирал прямой номер (по правительственному телефону – «вертушке») какого-нибудь министра или чина громадной номенклатурной высоты и несколько вальяжно произносил: «Федор Петрович? Это Бальтерманц». Тут не было панибратства. Не было ни позы, ни вызова. Почти всех этих людей он знал лично. Недаром же он так ценил все правительственные съемки: сессии Верховного Совета, съезды, приемы. А поскольку он и среди массы фоторепортеров отличался «породой», то и его воспринимали, как «предводителя команчей». Но даже если Бальтерманц говорил с незнакомым ему человеком, он понимал, что имя его на слуху и разъяснять, кто он такой, не надо. «Что-то вы нас забыли, – продолжал разговор. – А вот мы о вас помним, Федор Петрович (а может, Иван Сидорович. – Л. Ш.). Хотим наведаться в гости. Да, показать вашу красавицу Обь…».

Разумеется, после такого звонка и машины, и пароход, и вертолет – все выделялось хозяином области в распоряжение столичной знаменитости. И будьте уверены, «пропахать» так, как это делал Бальтерманц, не скоро кому удастся.

Он побывал на Чукотке. Край дикий, поселки какие-то зачумленные. Начальники привыкли к столичным «штучкам»: давай им машины, вози их на вертолетах… Я сам до этого побывал в этих краях: работать мучительно, результаты ничтожны. Возвращается Бальтерманц – это феерия! Если хочешь, чтоб тема «прозвучала» в журнале, проси, чтобы к тебе приехал Бальтерманц.

Бальтерманц и в журнале первый. Только ему одному из фоторепортеров позволено обращаться к главному редактору без отчества – просто Толя. В прежние времена субординация соблюдалась строго. Чин – это, брат, чин!

«Вот, Толя, взгляни, я тут привез…» После этого и самые большие вкладки, и обложки, и многополосные черно-белые материалы. А если Главный отправляется в знатный зарубежный вояж, то кому ж и быть рядом с ним, как не Бальтерманцу? В общем-то, и справедливо, уж этот борозды не испортит. Но ведь завидно как-то.

Мог Бальтерманц невзначай и «насыпать соли на хвост». Так, между дел. В самом начале моей работы в «Огоньке» у меня шел большой материал об ученом. Был там и «смелый» снимок на полосу. В полумраке за сценой стоит мой герой, вскинув голову, в ожидании выхода на трибуну. Решалось, оставлять этот снимок или заменить? Бальтерманц сделал лишь одно движение — повернул снимок на 90 градусов. Боже, да это же человек, лежащий в гробу!!! Материал тут же, простите за тавтологию, «угробили», заменять ничего не стали, просто сократили вдвое. «У верблюда два горба, потому что жизнь – борьба.

О детстве и юности Бальтерманца я слышал немного. Родился он в Варшаве (но тогда Варшава была еще в составе России). Папа – офицер царской армии. Правда, когда сыну было года три, родители развелись. Мама вышла замуж вновь – за успешного адвоката Николая Бальтерманца. Стало быть, отчество Дмитрия и фамилию можно рассматривать как псевдоним. Причем на редкость удачный. Семья переехала в Москву, вселилась в достойную квартиру. Но революция расставила все по своим местам. Адвоката «раскулачили», семью «уплотнили», а подростка жизнь заставила добывать кусок хлеба всеми доступными работами и приработками. Но – порода… Мама Димы была весьма неординарным человеком – образованным, знала пять языков. Среди тех, кто «академиев не кончал», это не слишком ценилось. Решили, работать машинисткой может, даже на заграничных языках. Тем и жили. А Мите даже удалось попасть и закончить университет, математический факультет. Однако, гены…

Преподавать его направили в военную академию, присвоив воинское звание капитана. Говорят, Бальтерманц был не слабым преподавателем, и чуть ли не кандидатом наук. Но… он уже был отравлен фотографией. Подрабатывая, он помогал оформлять витрины в «Известиях», начал печататься. Дело пошло – коготок увяз. Войну он уже встречал фотокорреспондентом «Известий». Так бы дело и шло, если бы не один случай: загремел фотокор в штрафбат. Бальтерманц никогда об этом со мной не говорил, а я и не допытывался. Когда я писал эти заметки, я позвонил Татьяне, дочери Бальтерманца. Она прояснила картину.

– Бои шли под Москвой. Бальтерманц вернулся с задания, проявил пленки, повесил сушить и ушел спать. В редакции «Красной звезды» (в то время разные редакции работали бок о бок) понадобился «горячий» снимок. Посмотрели свежие, только что привезенные репортером снимки, нашли подбитый танк, напечатали фотографию, а ретушеры «украсили» его огнем – горит красиво. Снимок был напечатан в «Красной звезде». И тут случился скандал. Кто-то наверху увидел, что танк этот не немецкий, а английский. А в подписи сказано: горит вражеский танк. На ковер был вызван главный редактор газеты. Но перед этим Бальтерманцу успели шепнуть: «Возьми вину на себя, мы тебя в обиду не дадим. Ну, пожурят тебя, не больше». Дело словами не ограничилось. Было ясно, что будет буря. Семья тогда жила на Пушечной улице. Отец думал, куда поведут его следующей ночью: вверх по улице – в НКВД, вниз – в военное политуправление. Капитана Бальтерманца разжаловали в рядовые, отправили в штрафной батальон под Сталинград… Отца вскоре ранило в ногу, которую собирались ампутировать, но благодаря чуду (ногу земляку решили сохранить москвичи-студенты, работавшие в полевом госпитале) этого не произошло. Продолжал он войну после того, как кровью смыл свой «позор» – уже не в большой газете, а в дивизионном листке.

Война, тем не менее, вписала его имя в число лучших военных фотокорреспондентов. А дальнейшие годы только увеличивали его опыт и вес. «Как-то в поезде я встретил своего профессора математики, – вспоминал Дмитрий Николаевич. – В свое время он был страшно недоволен, что я бросил науку. А тут он мне и говорит: молодец, мол, ты. Стал бы ты в математике кем-то, нет ли – еще вопрос. А тут…»

Говорят, не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Ну, это еще вопрос, Бальтерманц-то уж по крайней мере нашел то, что он искал, и там, где искал. Наша работа, работа фоторепортеров, по высшему критерию оценивается тем, насколько нам удалось передать время, в которое мы работали. Разумеется, мастерство, собственный почерк, самобытность – все эти стороны очень существенны. Но если ты прошел мимо главных событий своего времени и главных лиц, ты чего-то не добрал в своей значимости. Ты можешь остаться в представлении зрителя как художник, если соответствуешь его вкусу, а если нет…

Бальтерманц ухватил главное. Время – это первые лица страны. Именно они, как вехи, отмечают годы в нашем представлении, если речь заходит не об узком семейном круге (да и здесь тоже), а о чем-то более широком: жизни города, государства, мира. «При Ленине», «при Сталине», «при Хрущеве», «при Брежневе»… Ну, Ленин прошел как-то вне внимания фотографа (который и фотографом при жизни первого вождя еще не был), а вот начиная со Сталина все вышеозначенные персонажи были отмечены фотолетописцем. Иногда фигуры эти запечатлевались относительно с далекого расстояния. Вожди на трибуне, а ты где-то там, лишь чуть поближе, чем ликующие массы. А бывало, фотограф оказывался с «исторической вехой» буквально нос к носу. И даже случалось, что в этот момент происходило нечто примечательное.

Бальтерманц был в известной мере придворным фотографом. Татьяна Дмитриевна возмущается: «Да никогда он не был придворным: в кремлевских «пулах» не состоял, никогда не делал снимков по просьбам кремлевских людей». Да, это так. Потому и пишу – «в известной мере». Он постоянно снимал в верхах. А снимая там, нужно себя «не запятнать», а то погонят. Но репортер сумел сохранить каким-то образом сторонний взгляд на «коронованных» особ. С одной стороны, это сделало тех человечнее. С другой – он и себя не уронил лицом в грязь.

Но вернемся в 1962 год, на юбилейную выставку мастера. Сенсацией выставки был впервые показанный Бальтерманцем снимок «Горе». Поле, усыпанное трупами, женщины, ищущие своих близких среди расстрелянных фашистами, старуха, в отчаянии вздымающая руки над кем-то из убитых. Тяжелые облака над полем. Горе.

Как художник В.Верещагин назвал свою картину, изображающую гору черепов и воронье, кружащее над ней, апофеозом войны, так и Генрих Белль, известный в то время писатель, лауреат Нобелевской премии, назвал снимок Бальтерманца символом трагедии войны. Война рождает только горе. Волею каких обстоятельств фотография становится символом? Игра случая? Слепая удача? Да, да, это так… Сколько трупов перевидали репортеры за войну, сколько погибших мы видели на снимках. Обычно снимок не выходил за пределы констатации факта. Изредка поднимался до художественного обобщения. Но подняться до уровня общечеловеческого символа…

А вот еще один военный снимок-символ. «Чайковский». В полуразбитом доме, у уцелевшего пианино группа солдат. Один играет, другие слушают… И на войне может быть не только страх и смерть. Видимо, снимок не только поразил воображение зрителей, но и художника вдохновил, чтобы развернуть эту историю в целую кинокартину. Художник этот – кинорежиссер Пырьев, а фильм – «Сказание о земле Сибирской». Вот такие бывают судьбы у фотографии.

Бальтерманц следовал за временем не напрягаясь и не сопротивляясь. Он не был диссидентом, не показывал фиги в кармане. Если партия – направляющая и руководящая сила, если партия – это народ, то мы это так и покажем. Строится очередная ГЭС – ждите широкого репортажа от Бальтерманца. Именитые гости страны, прославленные борцы за мир, ученые, артисты – Бальтерманц. И будьте уверены: ни качество не подведет, ни достоинство фигуры не будет ущемлено. Наверное, можно было бы снимать и иначе: искать индивидуальные проявления характера, неповторимые черточки. Возможно, но фотографу важнее было поддержать высокую марку этих личностей. А вот людей более земных, своих, таких, как писатель Леонид Леонов, Бальтерманц снимает тепло, душевно… Главное – не зацикливаться, не связывать себе руки догмами. А фотография – она, как хороший конь, сама вывезет…

Респектабельный и благополучный, уважаемый в стране и известный за рубежом, много поездивший по Союзу и не меньше того за дальними нашими границами, знакомый лично со многими фигурами политики и мира искусств. Вот Бальтерманц в Чили снимает нашего любимца, президента Чили Сальвадоре Альенде. А вот он уже в Париже – распивает чаи (или что там у них распивают – вино?) с самим Картье-Брессоном! Для нас, молодых, Анри Картье-Брессон был иконой в фотографии. А Бальтерманц, и это, думаю, уж точно, был единственным фотографом из России, имя которого было известно и там, за кордоном. Вот какая-то случайная карточка, на которой – Боже ты мой! – Чаплин. Чарли Чаплин! Их-то как и где свела судьба?

Казалось, нет на земле человека мало-мальски значимого, с которым бы не пересеклись пути Бальтерманца. О великих я уж молчу. С плоским чемоданчиком солидного размера Бальтерманц разъезжает по свету. В чемоданчике вся его творческая жизнь – пара сотен снимков. Их он демонстрирует на стендах выставок мировых столиц или показывает с рук, рассказывая байки, как-то сопрягающиеся со снимками. Кстати, Бальтерманцу принадлежит великолепнейшее выражение: «Хорошо, что фотографии дали цвет, но не дали звука». Фоторепортеры – известные трепачи…

При новом редакторе «Огонька» Виталии Коротиче Бальтерманц был еще в большем фаворе, чем при Софронове. Коротичу Бальтерманц нужен был как символ – знамя «Огонька», журнала, о котором кое-что слышали в мире. Популярность «Огонька» на короткое время стала бешеной. Коротича интервьюеры разрывали на части в Москве, его приглашали «ко двору» и в тамошних краях. А возле – Бальтерманц, известный, красивый, остроумный, в любом обществе свой человек. И плоть от плоти – огоньковец.

Потом что-то изменилось: то ли в отношениях с Главным, то ли со здоровьем у Дмитрия Николаевича. А вскоре пришло оглушающее известие: Бальтерманц умер! Это было так необъяснимо и внезапно, что я даже свою прощальную статью для фотожурнала я начал словами «Лопнула струна…». Мы ничего не знали о болезни Бальтерманца. Он производил впечатление человека неспособного ни болеть, ни жаловаться. Я долго не знал, от чего же он умер. Ясность внесла Татьяна, дочь:

– У отца внезапно отказали почки, как осложнение после обычного недомогания. Требовался срочный гемодиализ. Делали его в то время в Москве либо в очень «высоких» клиниках, либо по блату. Я обратилась за помощью к Коротичу и к Святославу Федорову, он в то время был членом редколлегии «Огонька». С Федоровым мне так и не дали поговорить. Кто-то из его помощников или заместителей жестко сказал: «В этом вопросе мы помочь ничем не можем». Словом, отстаньте и не беспокойте. Коротич тоже ничего не стал делать, а может, не смог. Отца не стало через неделю с начала болезни. Похоронила отца на Востряковском кладбище.

Благополучный, самодостаточный… И дважды преданный людьми, в которых верил. Такова жизнь…

Очерк «Дмитрий Бальтерманц» из книги Л. Шерстенникова «Остались за кадром» в сокращени