Антанас Суткус. Интервью

Полстолетия назад литовская фотография вдруг обрела особенную популярность в Советском Союзе. Вы были ее лидером и главным вдохновителем. Как Вы относитесь к званию мэтра?

Знаете, ведь я был не один. Со мной были Мацияускас, Кунчюс, Ракаускас. И, разумеется, Луцкус. Великий фотограф, диссидент, трагически погибший и до сих пор практически забытый. К званию же мэтра я отношусь очень скептически. Те, кто называют меня мэтром, не видели мои архивы, а сам-то я знаю, сколько там плохих кадров. Маяковский как-то писал о том, что нужно перелопатить тысячи тонн словесной руды ради одного слова – вот так же и я работаю с архивом. Я считаю себя обычным, нормальным человеком. Не возношусь и не принижаю себя. Я не считаю себя мэтром – но и не сантиметром. А самое для меня главное – это реакция зрителя. Когда на мои выставки приходит молодежь, спрашивает, интересуется моими работами, когда молодой человек хочет мою фотографию приобрести, потому что, может быть, она ему напомнила молодость родителей — вот это меня трогает.

Во времена Холодной войны Ваши работы были признаны и в СССР, и на Западе. Нынешняя выставка будет показана в Москве и Лондоне. Значит ли это, что Ваша фотография продолжает соединять расколотый на части мир?

Как-то во Франции один из зрителей меня спросил: «А вот этого человека, случайно, вы снимали не в Бордо? В молодости у меня был такой друг. Я засмеялся и сказал: «Нет, в Бордо я не снимал вообще». Фотография – это большой мост между культурами. Ведь все люди похожи и в то же время очень разные. Человеческая душа в людях одинаковая; обычаи, традиции, предрассудки, религии их разъединяют. Фотография помогает им лучше понять друг друга. Но ведь то же самое и в музыке. Послушайте любую хорошую музыку: Шостаковича, Пендерецкого, Малера, Бетховена. Во всех она будит похожие чувства. Фотография, как и любое искусство, говорит универсальным языком. Но у нее есть и особенность – она действительно демократична. Фотография не просто не требует переводчика, ее понимают все - от уборщицы до министра.

Изменилось ли восприятие Ваших работ со временем? Как Ваши работы оценивали тогда и как к ним относятся сейчас?

Тогда не было модно снимать бедных, плохо одетых людей, это считалось пессимизмом. Психологизм тоже оценивался как пессимизм. Как-то был случай. В Италии мой снимок пионера получил приз Микеланджело, потом его опубликовал журнал «Советское фото». Читатели стали писать письма: почему этот пионер выглядит так, как будто он в концлагере? Конечно, мой снимок отличался от привычной картинки улыбчивого пионера с горном. Меня спасла редактор «Советского фото» Бугаева. Она пошла в ЦК и там разговаривала обо мне с одним знакомым, с которым работала еще в юности. И он ее спросил: «Что ты видишь плохое у Суткуса?» А она сказала: «Ничего». И ее собеседник сказал: «Если ты не видишь – то и я не вижу». Вот так меня спасли от звания «фотографического Солженицына». Но я не идеализирую и нынешнее время. Тогда нас зажимали, но был эффект пружины: чем больше тебя прижимают, тем больше ты работаешь, часто в стол. Сейчас, к сожалению, часто побеждают не таланты, а писатели проектов. Между тем, талант часто вообще не умеет о себе писать, красиво говорить. К тому же, наступил дикий капитализм. А я не могу снимать смерть, не могу снимать несчастье, не могу снимать бедного человека. Если я не могу помочь ему, то не снимаю в принципе.

Чем фотография может помочь человеку?

Фазиль Искандер как-то сказал: «Искусство очеловечивает человека». В моих фотографиях всегда есть человек с достоинством, не униженный. Фотография может помочь человеку увидеть и понять самого себя. Мои работы не придуманные, спонтанные. Они – как зеркало. И фотограф должен быть как зеркало - чистое, незамутненное, незадерганное. Чтобы ты мог взглянуть в глаза человеку, он бы тебе улыбнулся, ты бы улыбнулся ему и его запечатлел. Даже не спрашивая, можно ли его снимать. Мне это удавалось в прошлом веке. В нынешнем уже не удается.